Академик Аврорин рассказывает о том, как были созданы лучшие ядерные советские заряды и как военные разработки использовались в народном хозяйстве.

Академик Евгений Николаевич Аврорин — почетный, а до 2006 года действующий научный руководитель РФЯЦ—ВНИИТФ в г. Снежинске (ВНИИ технической физики им. академика Е. И. Забабахина, до этого ВНИИ приборостроения, НИИ-1011), одного из двух действующих в России ядерных оружейных центров и крупного научно-исследовательского института страны.

По ряду направлений — заряды для стратегических комплексов ВМФ, крылатых ракет, авиабомб, артиллерии — работы выполнялись в основном во ВНИИТФ.

Рис. 1. Почетный научный руководитель РФЯЦ—ВНИИТФ, академик РАН Евгений Николаевич Аврорин (Фото: Василий Максимов).

В институте созданы рекордные по характеристикам ядерные заряды и ядерные боеприпасы (в частности, самый миниатюрный в мире артиллерийский снаряд диаметром 152 мм, килотонной мощности, серийно стоявший на вооружении нашей армии).

Почти 70% современного ядерного арсенала страны разработано во ВНИИТФ. Аврорин руководил здесь разработкой ядерного оружия и «мирных» зарядов, изучением поражающих факторов ядерного взрыва с самого начала работы института в 1955 году. По словам коллег академика,

наиболее важными стали его работы, направленные на миниатюризацию изделий, обеспечение их высокой эффективности, улучшение технических и эксплуатационных характеристик. Евгений Аврорин руководил разработкой сверхчистых термоядерных зарядов с минимальным выбросом радиоактивных осколков, в том числе для мирного применения, в которых 99,85% энергии получается за счет синтеза легких элементов. До 90-х годов прошлого века его имя было абсолютно закрытым.

— Евгений Николаевич, ваши имя и научные труды долгое время были закрыты от сторонней публики. А что-то из ваших работ вообще печаталось в советское время?

— Были публикации, но в основном это, конечно, «побочные отходы производства». Мы кое-что печатали по свойствам веществ и даже по результатам экспериментов, которые были получены при ядерных взрывах. Одно время мы очень увлекались лазерным термоядерным синтезом, эти исследования по физической сущности близки к работам по ядерному оружию, выходили публикации и на эту тему. Не так много, правда.

— Ваши немногочисленные биографы, пусть и очень скупо, но непременно упоминают эксперимент, который вы провели в 1957 году на центральном полигоне Минобороны СССР на Новой Земле и который оказался очень важным для последующего совершенствования термоядерного оружия. Удивляет, что вам тогда было всего двадцать пять лет.

— Что тут особенного? Все-таки я уже год проработал к тому времени, когда мне поручили этот опыт провести, и, видимо, как-то неплохо себя успел показать, во всяком случае, первый орден получил за эти работы (в 1956 году Евгений Аврорин был награжден орденом Трудового Красного Знамени. — «Эксперт»). Конечно, я бы не мог придумать все сам, один, в том числе и этот эксперимент, во многом он подсказан старшими товарищами. А потом надо сказать, что руководители тогда проявляли себя и как очень смелые, и как очень порядочные люди. Вслед за Раневской могу повторить, что «я уже такой старый, что еще помню порядочных людей». Большие задачи требовали, конечно, больших личностей. Теперь таких не делают. Евгений Иванович Забабахин, Юрий Александрович Романов, Лев Петрович Феоктистов (выдающиеся ученые-физики, разработчики ядерного оружия, в конце 1950-х они создали конструкцию термоядерной бомбы, которая первая серийно поставлялась на вооружение армии. — «Эксперт») очень щедро делились своими идеями. Мне предоставили большую самостоятельность в подготовке — сейчас, к сожалению, редко происходит, чтобы молодым доверяли. И получилось так, что я в итоге определял облик этого физического опыта в целом, содержание измерений, провел расчеты основных процессов.

***— Чем все-таки так важен был тот эксперимент? Я где-то читал, что необходимость в нем появилась после испытаний в 1955 году первой в мире термоядерной авиабомбы РДС-37. ***

— Ее взрыв произошел на одну микросекунду раньше положенного. В отличие от наших руководителей, обрадовавшихся, что взрыв был очень мощный (его мощность составила 1,7 мегатонны — причем ее специально вдвое снизили перед испытаниями, тогда как энерговыделение испытанной двумя годами ранее РДС-6с — сахаровской «слойки» — равнялось 400 килотоннам. — «Эксперт»), ученые забеспокоились. Они понимали, что эта разница в одну микросекунду от расчетного времени объясняется нашим неполным представлением о свойствах веществ при высоких температурах и огромных давлениях, и эти свойства надо было исследовать экспериментально.

Наш эксперимент оказался первым успешным отечественным физическим опытом по исследованию закономерностей протекания высокоинтенсивных процессов и свойств веществ в экстремальных условиях ядерного взрыва.

Вообще-то, изначально идея такого эксперимента принадлежал Якову Борисовичу Зельдовичу. Сначала его попытались провести силами КБ-11 в Арзамасе (сейчас ВНИИЭФ, город Саров, первый ядерный центр страны), но система диагностики там оказалась неудачной. Взрыв произошел, а система диагностики не сработала. Потом Яков Борисович очень помог нам, когда мы стали готовить свой опыт, подробно рассказал, в чем же была причина неудачи, и мы сумели ее избежать. Юрий Александрович Романов, который стал проверять то, что я самостоятельно натворил, сказал, что уже поздно что-нибудь менять в моей редакции опыта, но систему диагностики он постарается проверить досконально. Это было очень полезно, потому что у него были хорошие взаимоотношения и с нашими экспериментаторами, прежде всего с Виктором Константиновичем Орловым (в то время начальник отдела НИИ-1011, впоследствии известный физик-оптик), который подготовил всю экспериментальную часть, и с Институтом химической физики, где собрали совершенно уникальные приборы — сверхскоростные фоторегистраторы с фокусным расстоянием больше метра. Такая длиннофокусная фотоаппаратура требовалась для того, чтобы зафиксировать экспериментальную информацию на расстоянии от двух до четырех километров от эпицентра, чтобы ее не уничтожило взрывом. Не обошлось без некоторого драматизма: во время эксперимента не сработал один из каналов радиосвязи, дающий команду на подрыв заряда, и взрыва не произошло. Нам повезло, что не наоборот: аппаратура хоть и сработала вхолостую, но осталась цела. Через некоторое время тщательно проверили все системы запуска, все повторили, и уже тогда все получилось нормально.

— Какие-то спектры снимаются этими приборами?

— Нет, снималось время выхода ударной волны на определенные поверхности. Когда она выходит на поверхность, возникает яркая вспышка, вот момент этой вспышки как раз и фиксировался. Дальше, конечно, шла очень сложная обработка, эти записи нужно было интерпретировать с точки зрения изучения свойств вещества, что и стало темой моей кандидатской диссертации. В итоге мы получили 90 процентов необходимой экспериментальной информации, кстати, она до сих пор засекречена. Все это было необходимо для уточнения интерпретации результатов эксперимента РДС-37 для дальнейшей работы, связанной с наращиванием мощности зарядов, интенсификацией взрывных процессов, изменением условий их протекания. Позже мы занимались в основном термоядерным горением и, конечно, всегда в очень тесном сотрудничестве с экспериментаторами. Это касалось и разработки термоядерных зарядов, и проведения специальных физических опытов по изучению процессов термоядерного горения. Особенно интересным был один эксперимент, который проводился под руководством Забабахина и Феоктистова, но я тоже там участвовал. Он оказался очень плодотворным, от него пошло несколько направлений и в развитии ядерного оружия, и в развитии мирных ядерных взрывов.

— О чем идет речь, если не секрет?

— Детали я, конечно, не могу раскрывать, но в результате этого эксперимента были открыты пути к получению горения и дейтерий-тритиевой смеси, и даже чистого дейтерия. В результате этого опыта и похожих были найдены новые конструктивные схемы термоядерной детонации. Результаты теоретических исследований на основе этих экспериментов позволили нам создавать новые типы эффективных ядерных зарядов, в которых, в частности, была радикально снижена радиоактивность продуктов деления, позже мы разработали то, что даже прозвали «сверхчистыми» термоядерными зарядами, которые были пригодны и для использования в мирных целях.

— Феоктистов и Романов, кажется, намного менее известны, чем тот же Забабахин.

— Конечно, Забабахин гораздо больше занимался ядерным оружием, он же был еще участником разработки первой атомной бомбы. По-настоящему «первый» советский ядерный заряд, который был в разы компактнее и мощнее американского, тоже был создан на основе идей Евгения Ивановича. Очень серьезное предложение Забабахина о создании газодинамических «слоек», которые позволяли управлять сходящимся взрывом, было интегрировано Сахаровым в его «слойке». Потом он в течение четверти века был научным руководителем нашего института. За это время под руководством Забабахина в нем было создано примерно до 70 процентов советского ядерного арсенала. Но очень многие разработки, в том числе чисто оружейные, были осуществлены по идеям Феоктистова. Кроме того, Лев Петрович очень интересовался и термоядерным синтезом, и фактически ушел от нас для того, чтобы заниматься этим с точки зрения уже ядерной энергетики. Например, он предложил и концепцию реактора на быстрых нейтронах, реактора-самоеда. У него была идея, которая, кстати, сейчас разрабатывается американцами (над проектом Travelling Wave Reactor, реактора бегущей волны, работают Toshiba и венчурная компания TerraPower, принадлежащая основателю Microsoft Биллу Гейтсу. — «Эксперт»), — это так называемое урановое полено. В принципе можно создать длинный кусок из урана, поджечь его, и в нем помимо реакции деления начнется еще и наработка плутония. Нарабатывается некая его стационарная концентрация, когда плутония сколько сгорает, столько и нарабатывается. По мере того как какая-то часть этого «полена» сгорает, его продвигают, как в центр костра, дальше внутрь активной зоны, и начинается горение следующей его части. Технически реализовать это довольно сложно, но вещь сама по себе очень заманчивая. Юрий Александрович Романов, который был моим научным руководителем в том эксперименте 1957 года, позже стал инициатором очень интересных опытов по научному обоснованию использования ядерных зарядов, так называемых встречных подрывов, для перехвата нападающих ракет в противоракетной обороне. Он руководил высотными взрывами, в которых исследовались поражающие факторы ядерного взрыва в условиях космоса. После подписания договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах в 1963 году Юрий Александрович провел много экспериментов в этом же направлении, но уже в условиях подземных ядерных взрывов.

— Евгений Николаевич, вы всего полгода проработали в арзамасском КБ-11, после чего вас перевели в уральский НИИ-1011 в будущий Снежинск. НИИ-1011 создавали как конкурента арзамасскому КБ?

— Конечно, говорили, что в случае войны было бы полезно иметь дублирующий центр подальше от границы. Но в ракетный век это, конечно, серьезного значения не имеет. Я сам спрашивал Харитона, какова была идея в создании нового центра. У него ответ был очень яркий: «Это чтобы старый кот не дремал». Именно так — чтобы соревновательность не давала самоуспокаиваться. В Советском Союзе была очень развита научно-техническая конкуренция. По крайней мере, в оборонной области она целенаправленно поддерживалась: работали авиационные КБ Туполева, Ильюшина, Яковлева, Микояна. В ракетной области то же самое: Королев, Янгель, Макеев — и это была сознательная политика. Так же в области разработки ядерного оружия: сначала Харитон, Щелкин, позднее Харитон, Забабахин. Идеями, безусловно, обменивались и Янгель с Макеевым, и Харитон с Забабахиным. Так, РДС-37 разрабатывали в Арзамасе, а первый серийный заряд, который пошел на вооружение в Советскую Армию, был у нас в институте создан, Ленинскую премию мы получили за это. Дальше все термоядерные заряды пошли на основе 37-го, всякие тяжелые изделия уже конкурентные, в том числе супербомба известная.

— «Кузькина мать»?

— Да. Ведь ее разработку вначале поручили нашему институту, мы изготовили экспериментальный образец, 50-мегатонный заряд, полностью подготовили к испытанию. Но к тому времени не был готов Новоземельский полигон, поэтому испытание отложили, позже уже Никита Хрущев начал играть в моратории. Но потом Сахаров с Харитоном пришли к Хрущеву и сказали: «Давайте все-таки испытание 100-мегатонной бомбы проведем». Взяли готовые наши корпус, еще кое-что, парашютную систему (бомбу же нельзя взрывать без парашюта, самолет-то сгорит). Прошло несколько лет после нашей разработки, поэтому арзамасцы предложили, конечно, более совершенный заряд. Его и взорвали в 1961 году, только, как вы знаете, уменьшили мощность до 50 мегатонн из опасения, что последствия непредсказуемы. А наш заряд разобрали. Потом еще ряд бомб сверхмощных, но уже гораздо меньше 50 мегатонн сделали — тоже в конкуренции с ВНИИЭФ. Что-то наше пошло, что-то их — здесь конкуренция была добросовестная.

Шли и совместные работы: создание, например, сверхчистых ядерных зарядов — заслуга обоих наших институтов. У нас и сейчас очень много взаимно интересных направлений. Одно из них — так называемые перекрестные расчеты, это совершенствование математического моделирования, в том числе ядерного взрыва, путем сравнения методик, которые более или менее независимо развивались в наших институтах.

Рис. 2. Взрывая под землей десятки ядерных зарядов, мы провели глубинное сейсмическое зондирование, простучав для геологов почти весь Советский Союз (рисунок: Константин Батынков).

— Пишут, что после взрыва той бомбы на Новой Земле американцы перестали разрабатывать сверхмощные бомбы.

— Они вроде никогда особо этим не увлекались. Экспериментальный первый заряд у них был достаточно мощный, затем они пошли в сторону миниатюризации. Кирилл Иванович Щелкин с самого начала говорил, что эти большие заряды нежизнеспособны, что не существует целей для 100-мегатонной бомбы. Для уничтожения любого мегаполиса — и Москвы, и Нью-Йорка — достаточно заряда всего в несколько мегатонн.

— Вы сказали о «сверхчистом» ядерном заряде. Звучит как оксюморон.

— Почему же? Что такое «чистый»? Как ни посмотри, для зажигания термоядерной реакции без ядерного взрыва не обойтись, то есть должна быть какая-то радиоактивность. Значит, чтобы ее не было, во-первых, нужно создать такой заряд, который давал бы очень небольшое количество осколков деления, а это требует эффективного запала небольшой мощности. Вот созданием такого запала, спички, грубо говоря, у нас занимался Юрий Сергеевич Вахромеев, наш главный «геолог» — он много мирными взрывами занимался. Второе — это растопка, береста, то есть способы и средства для того, чтобы разжечь реакцию в самом термоядерном узле. Эту задачу лучше решил арзамасский ВНИИЭФ. Там Владислав Николаевич Мохов, к сожалению, уже покойный, был ведущим специалистом. Дальше уже горение дров, собственно термоядерная реакция, часть работ выполнял ВНИИТФ с моим участием. В итоге мы создали заряд, при взрыве которого никаких осколков деления не возникает — только нейтроны, но они быстро улетучиваются, так что остается только проблема наведенной ими активности. Но это задача, решаемая техническими путями, потому что можно подобрать такие материалы, которые слабо активируются, подобрать нейтронную защиту, в нашем заряде все это было сделано, так что у нас была очень небольшая наведенная активность. В итоге чистота после взрыва была практически полная. Это действительно была уникальная разработка, очень интересная, очень оригинальная.

— В СССР произвели более 120 мирных взрывов, а были ли среди них «чистые»? Не про такой ли рассказывали: взорвали гору в Апатитах, и там через несколько дней руду можно было уже в открытую грузить?

— «Чистых» взрывов было довольно много, но больше экспериментальных. Заключительный — наша совместная с ВНИИЭФ работа, 150-килотонный заряд, в котором лишь доли процента энерговыделения осуществлялось за счет деления, остальное — за счет термоядерных реакций (в 1972 году провели успешное испытание заряда высокого уровня — 99,85% энергии получили за счет синтеза легких элементов. — «Эксперт»). А на Кольском полуострове использовался, грубо говоря, небольшой кусочек от этого заряда. Он тоже был достаточно чистый, к тому же там применили еще и систему отвода активности в сторону от полезной руды. Поэтому, когда «выпустили» эту руду, она оказалась действительно практически чистой, ее можно было использовать, она удовлетворяла всем нормам. Но на практике такие заряды не успели применить из-за ограничений на подземные испытания. Да и радиофобия, конечно, сыграла свою роль. Хотя, к сожалению, поводы для радиофобии были: главным образом они связаны с экскавацией, взрывами на выброс для создания водохранилищ, к примеру, или каналов — очень перспективных работ с точки зрения мирного применения.

— При таких работах хорошо бы, наверное, как раз ваши «чистые» заряды использовать.

— Это направление не успело пойти, хотя в свое время в целях создания канала для переброски воды Печоры в Каспийское море провели даже успешный тройной взрыв на трассе Печора—Колва. Пытались спасать Каспий от обмеления, а море само спаслось: уровень воды в нем начал подниматься в силу природных каких-то законов. Но были и сейчас есть полезные без всяких оговорок области применения ядерных взрывов. Первое — глубинное сейсмическое зондирование. В советское время его провели по нескольким сейсмическим профилям, таким образом простучав фактически весь Советский Союз в разных направлениях. Что такое профиль? На линии длиной несколько тысяч километров через определенное расстояние взрывают заряды на глубине в полкилометра и больше, а потом регистрируются расходящиеся от эпицентра сейсмические сигналы. Это дает огромный объем информации о глубинном строении недр. Наши геологи были чрезвычайно довольны результатами такого зондирования (было произведено более трех десятков взрывов, считается, что благодаря им страна получила огромный экономический выигрыш, так как объем необходимых геолого-разведочных работ снизился в десятки раз. — «Эксперт»). Другое применение — создание полостей в глубинных породах. К примеру, около сорока лет назад в Башкирии, рядом с городами Салават и Стерлитамак, на глубине ниже всех водоносных слоев произвели два взрыва. Таким образом получили полость с большой зоной трещиноватости, в которую все эти годы сливается более двух третей отходов стерлитамакского комбината «Сода». А ведь до того они сбрасывались в открытые водоемы.

— Газохранилища, кажется, по похожей схеме делались.

— Да, их тоже создавали, но потом те, кто их эксплуатировал, сталкивались с проблемой — взрывали заряды в солях, а соли очень пластичные материалы, и со временем они заплывают. Предпринимались удачные попытки интенсифицировать нефтеотдачу скважин с помощью ядерных взрывов. Это полезно, но сейчас это, кажется, никому все равно не нужно, сейчас больше берут скважины, которые в советское время разведали, и берут только сливки, мало думая об эффективности. Главное же препятствие сейчас, конечно, — соглашение о запрещении ядерных взрывов. Полного запрета на подземные взрывы оно не устанавливает, но, очевидно, придется показать какой-то очень эффектный проект, чтобы поднимать вопрос о разрешении взрывов. Но такого яркого проекта не видно все-таки. Хотя один в перспективе есть — защита от метеоритов.

— Читал, что задолго до челябинского метеорита у вас во ВНИИТФ уже существовал проект космической защиты.

— У себя в Снежинске мы дважды проводили конференции по астероидной защите и еще собирались в Институте астрономии. Эти международные конференции вызвали большой интерес. Скоро, я надеюсь, мы проведем еще одну, в связи с челябинским метеоритом. Мне лично очевидно, что ничем другим, никакими другими человеческими средствами, кроме ядерного заряда, с метеоритами не справиться, даже с такими, как челябинский, не говоря уж о телах бо́льших размеров. Никакой обычный химический взрыв, никакой удар ракеты ничего с таким космическим объектом сделать не может — только ядерный взрыв. Все-таки в миллионы или в десятки миллионов раз больше энергии несет ядерный заряд по сравнению с неядерными. Чтобы понять, как эту энергию лучше использовать, сейчас проводятся, и у нас в том числе, расчетные исследования. Из таких расчетов видно, что даже довольно крупный метеорит можно или раздробить, или свернуть с пути.

— В каких направлениях идет сейчас работа над оружием? Это та же миниатюризация?

— Чтобы никаких секретов не раскрывать, скажу, что основная задача нашего института сейчас — все-таки поддержание надежности и безопасности уже существующего ядерного арсенала. Дополнительные какие-то возможности для совершенствования есть, частично они реализуются.

— Евгений Николаевич, а по каким основным направлениям идет работа в вашем институте сейчас?

— Ключевое направление — ядерная физика. Конечно, будут продолжаться оборонные работы, это все-таки остается нашей основной обязанностью. Мы занимаемся в том числе и сверхточным оружием, используя опыт, который накоплен по ядерным зарядам. Но все быстрее развиваются прикладные работы гражданского назначения вокруг ядерной физики. К примеру, ядерная медицина. Мы начинали с нейтронной терапии, затем занимались ПЭТ-томографией. Думаю, мы рано или поздно придем к нейтронозахватной терапии, которая позволяет очень избирательно воздействовать на раковые клетки. Надеюсь, что скоро мы запустим реактор для подготовки медицинских препаратов. Второе направление работ — ядерная энергетика. Для нас это, конечно, не основное, мы к ней не так давно подключились и сейчас участвуем в разработке реакторов на быстрых нейтронах по росатомовскому проекту «Прорыв». За нами разработка отдельных элементов программного обеспечения математического моделирования работы таких реакторов, моделирование всего топливного цикла и расчеты технологических процессов, балансов материалов и экономических балансов на нашем суперкомпьютере «Зубр». В рамках этого проекта будут проводиться и некоторые технологические изыскания, в частности экспериментальные работы по исследованию возможных типов аварий. Традиционно мы работаем в физике высоких плотностей энергии, уникальном направлении, мало где изучаемом. Исследуем свойства материалов и процессы, которые проходят в экстремальных условиях, при сверхвысоком давлении — до миллиарда атмосфер — и сверхвысоких температурах. Это и нужно для ядерного оружия, и интересно, например, для астрофизики.

— А что вы можете сказать о молодом поколении, есть подающие надежды?

— Такие ребята есть. Их пока что немного, ведь в 1990-е наша профессия потеряла престижность. Но интерес к ядерной физике возвращается. «Росатом» открывает «школы “Росатома”», обеспечивает техникой лаборатории профильных НИИ и вузов, проводит олимпиады. Как раз только что в Снежинске прошел Второй Всероссийский детский научно-технический фестиваль «Люди будущего», в котором у старших школьников домашним заданием было создание модели детектора ионизирующего излучения. Приятно, что в фестивале победили наши снежинские школьники.

— Сейчас ядерные испытания по политическим причинам не проводятся. В то же время понятно, что потребность экспериментов в той же физике экстремальных состояний велика. Я много раз слышал от ваших коллег ученых, что одним моделированием для той же проверки состояния ядерного оружия обойтись нельзя.

— Кое-что можно проверить на больших экспериментальных установках — лазерных, ускорительных. Мы создаем какую-то методику расчетов, калибруем ее по результатам эксперимента, а потом используем для моделирования ядерных процессов в заряде. Все это косвенные, конечно, исследования, но что делать? Приходится так. Нам очень жаль, что такая возможность научно-исследовательской работы, как экспериментальные ядерные взрывы, потеряна, но это плата за международную безопасность. Остается еще один важный источник экспериментальных данных — использование результатов ранее проведенных взрывов. Перерассчитывая, перепроверяя эти данные, можно из них извлечь еще очень много информации с помощью, к примеру, тех же современных вычислительных средств. Поэтому я против рассекречивания результатов наших ядерных испытаний.

— Расскажите, пожалуйста, о вашей встрече здесь, в Снежинске, с Эдвардом Теллером.

— Он приезжал в 1994 году — как раз на конференцию по астероидной защите. Теллер посетил наш музей ядерного оружия — обычно любят показывать снимок, где он с большим удовольствием возлагает ладонь на самую большую бомбу, а рядом с ним стоит еще постамент с артиллерийским снарядиком, самым маленьким в мире. Теллер оказался очень ярким человеком. Когда обсуждалось итоговое резюме конференции, некоторые потребовали выбросить оттуда главу о ядерных взрывах как средстве борьбы с астероидами. Тогда Теллер прохромал на сцену, — а он ходил как библейский пророк, с посохом почти с него ростом, — стукнул этим посохом об пол и заявил, что, если будет выброшено упоминание о ядерных средствах борьбы, то он требует исключить его из списка участников конференции. Потом мы с ним разговорились, и он стал спрашивать, какие у нас были стимулы для разработки ядерного оружия. Я ответил ему, что было несколько соображений. Первое — мы, безусловно, верили, что нам нужна защита от возможного американского нападения. Второе — мы всегда понимали, и я это слышал от Сахарова, что ядерное оружие — это не оружие войны, а оружие против войны, потому что оно делает глобальную войну невозможной. И третье — это была просто очень интересная наука. Теллер очень обрадовался и сказал: «Да, это была безумно интересная научная работа».

— Некоторые ваши коллеги (тот же Зельдович или Феоктистов) уходили из проектов, связанных с ядерным оружием, считая, что в этой области уже мало простора для науки…

— Вы знаете, академик Забабахин, который долгое время был нашим научным руководителем, говорил, что наука — это то, что можно сделать, а техническая наука — это то, что нужно сделать. Мы занимались в основном тем, что нужно сделать, но так всегда получалось, что попутно открывали и то, что только можно сделать, что не имело на момент открытия практического назначения, то есть занимались «просто» наукой.