Самым обсуждаемым событием этой осени стал конкурс мегагрантов Минобрнауки по привлечению в российские вузы лучших учёных мира. Как оценивают этот конкурс сами учёные, давно и успешно работающие за границей, своим мнением поделился профессор сингапурского Института хранения данных Борис Лукьянчук во время конференции Frontiers of Nonlinear Physics (FNP 2010).

Конференции была организована Институтом прикладной физики РАН и прошла в Нижнем Новгороде.

Борис Лукьянчук: «Я думаю, что те
колоссальные деньги, которые вбухивают
в то же “Сколково”, гораздо
более эффективно можно было бы
использовать для поддержки тех
коллективов, которые уже есть и
продуктивно работают»

Справка STRF.ru:
Лукьянчук Борис Семёнович, профессор сингапурского Института хранения данных (Data Storage Institute), почётный профессор университета им. Иоганна Кеплера (Линц, Австрия). Область исследований – лазерные технологии, плазмоника. В 1967 году окончил физический факультет МГУ (кафедра квантовой теории, научный руководитель – А. А. Абрикосов, ныне нобелевский лауреат). Работал в ФИАНе и ИОФАНе, был приглашённым профессором в Австрии, Италии, Франции, Японии

Как Вы относитесь к инициативе российского правительства по привлечению ведущих учёных мира?

Меня приглашали участвовать в конкурсе. Но я не могу по четыре месяца находиться в России. Это слишком большой срок. Такие условия можно предлагать только тому учёному, который не включён в настоящие исследования, серьёзные проекты. Эти четыре месяца пребывания – какое-то искусственное ограничение, причём ограничение как раз на пути самых востребованных и передовых специалистов. Например, Виталий Гинзбург создал в Горьком научную школу, приезжая туда по три раза в год на три дня. Но даже не в количестве дней дело. Есть же интернет, так что можно общаться хоть непрерывно.

На мой взгляд, более эффективный путь развития – создание в России совместных с ведущими центрами лабораторий.

В институте, где я работаю (Date Storage Institute), мы делаем сверхплотную запись информации на разные носители: магнитные, оптические диски, для быстрого интернета и другие – в России нет таких технологий записи, всё покупается. Поэтому такой проект мог бы оказаться интересным. Создавая такую структуру, российские учёные были бы включены в систему, куда входят IBM, Intel, Hitachi, то есть весь передовой консорциум. Всё-таки интеллектуальный потенциал в России очень высокий, поэтому будет не просто копирование, а развитие.

Мне кажется, совместные лаборатории – очень эффективный путь. Я думаю, что на подобные исследования можно реально получить хорошее финансирование. Та же ГК «Роснано», которая не всегда знает, кого выбрать и кому дать деньги, могла бы поддержать такие проекты. Идеальным был бы принцип fifty-fifty, то есть 50 процентов вкладывает Россия, остальное – Сингапур. Разумеется, инициатива по созданию таких совместных лабораторий должна исходить от России. Это реально, и от подобных лабораторий будет реальный результат.

Я не хочу строить иллюзий. Прекрасно понимаю, что кто-то захочет участвовать в таких проектах, а кто-то – нет. Я не уверен, что, если вы предложите Intel сделать лабораторию в «Сколково» или где-нибудь ещё, чтобы выпускать процессоры самого высокого класса, компания согласится. Скорее всего, нет. Есть ключевые вещи, к которым никогда не подпустят. Я знаю, например, что сейчас там отрабатывают технологию на 32 нанометра, про 130 нанометров уже забыли. Наши новейшие разработки – плазмоника, нанотехнологии, магнитные записи – это уже структуры порядка 10 нанометров. То есть это совсем другой уровень, и другая техника должна быть. Например, бит магнитной памяти через несколько лет должен иметь физический размер порядка 8×8 нанометров. Это и есть пример настоящего прорыва в технологии магнитной записи.

бит магнитной памяти через несколько лет должен иметь физический размер порядка 8×8 нанометров. Это и есть пример настоящего прорыва в технологии магнитной записи.

Для развития науки необходимы свои кластеры, как и в искусстве. Если взять эпоху Микеланджело, то увидим, что рядом с ним и Рафаэль творил, и Леонардо да Винчи, и Никколо Макиавелли. И в науке такой же кластер должен быть. И обязательно нужна подпитка через поколения, чтобы между ними не было слишком большого разрыва. Почему, например, упала немецкая наука по сравнению с довоенным уровнем? Это известный факт:

в Германию вернулось около 80 процентов всех уехавших профессоров, а наука мирового уровня не вернулась.

Потому что было потеряно одно поколение. В России сейчас практически аналогичная ситуация. Мы почти пропустили, по крайней мере, два поколения. Восстановить это будет очень трудно.

Как Вы оцениваете состояние российской науки в целом и физики, в частности?

В самой России, конечно, наука жива. Я был в институте у Сергея Гапонова (нижегородский Институт физики микроструктур РАН – прим. ред.) и видел, что там делаются блестящие работы мирового класса, занимаются исследованиями сильные группы, в частности Николая Салащенко. Но не так много осталось центров, которые так прочно держатся. Очень сильно деградировали некоторые институты Москвы. Наука высокого класса вполне сохранилась на периферии: в Нижнем Новгороде, Томске, Красноярске, Новосибирске. Я думаю, те колоссальные деньги, которые вбухивают в то же «Сколково», гораздо более эффективно можно было бы использовать для поддержки тех коллективов, которые уже есть и продуктивно работают. Им надо зарплаты повышать, оборудование закупить. Просто стыдно за то, что учёные в России так мало получают.

Очень сильно деградировали некоторые институты Москвы. Наука высокого класса вполне сохранилась на периферии: в Нижнем Новгороде, Томске, Красноярске, Новосибирске.

Я публикую свои размышления на литературном сайте «Черепаха на острове». В одной работе писал о том, что часто обсуждается развал российской науки, её деградация и прочее. А давайте посмотрим на позитивное: что же хорошего произошло? Российская наука сейчас действительно встроилась в мировую. Правда, за счёт людей, которые либо постоянно, либо временно работают на Западе. Много областей в физике, где ключевые статьи или статьи самого высокого уровня подготовлены учёными из России. Например, в плазмонике не меньше 20 процентов статей мирового уровня пишут люди с русскими фамилиями. Откройте любой престижный научный журнал и увидите, что там полно русских фамилий. И когда говорят, что всего 2 процента таких классных работ делается в России, так это если учитывать только тех, кто находится в России. А если брать во внимание работы тех, кто проживает за границей, тогда наш общий вклад будет в 10 раз больше.

Просто стыдно за то, что учёные в России так мало получают.

Часто говорят о непонимании между властью и наукой. Я как-то задумался: а когда оно бывает, это понимание? Мне кажется, только в двух случаях. Первый – это вооружение: бомба, ракеты… тут всё понятно, это для выживания нужно. А второй – это ситуация, в которой я сейчас нахожусь в Сингапуре, где работаю уже 11 лет. Известно, что весь Сингапур держится на high technology. Когда был кризис, там всех «обрезали», а науке добавили. Это священная корова, и её не трогают.

Есть мнение, что наука востребована только в странах с высокоразвитой экономикой. Многие государства живут без науки. Есть свои газ, нефть, металл, а всё, что нужно, купим. В общем, типичная сырьевая идеология. В России это была фактически официальная линия правительства, хотя об этом нигде открыто не говорилось. Сейчас, судя по выступлениям с высоких трибун, ситуация меняется, что вселяет некоторые надежды на развитие науки в стране.