О том, как сейчас строятся отношения власти и ученых и что следует делать, чтобы они могли успешно сотрудничать, в интервью РИА Новости накануне Дня российской науки рассказала замминистра образования и науки РФ Людмила Огородова.

Реформа государственных академий наук, изменение принципов финансирования исследований, ужесточение правил присуждения ученых степеней и многие другие перемены резко изменили «ландшафт» российской науки. О том, как сейчас строятся отношения власти и ученых и что следует делать, чтобы они могли успешно сотрудничать, в интервью РИА Новости накануне Дня российской науки рассказала заместитель министра образования и науки РФ Людмила Огородова.

— Людмила Михайловна, прежде чем стать чиновником, вы были действующим ученым. Вы знакомы с научным сообществом и снаружи, и изнутри. К работе Минобрнауки многие ученые относятся критически, но, может быть, что-то не так в российском научном сообществе?

— Я не ушла из науки, у моей научной группы до сих пор выходит до 25 научных статей в год.

Наше научное общество, как и всякое общество, делится на лидеров и аутсайдеров. Мне кажется, что роль власти в том, чтобы не позволить аутсайдерам просто доживать свои годы до пенсии на рабочем месте, создать условия, которые заставили бы их активно работать, конкурировать, динамично развиваться.

Изменения, которые сейчас происходят, и реформа РАН в том числе, — это не эволюционные, а революционные изменения.

Революционные изменения не воспринимаются большой частью общества, и поэтому есть претензии.

Это болезненный, но полезный процесс, он направлен на повышение эффективности всей научной среды в целом, структуры науки в целом. Сильные ученые согласны с этим, даже Общество научных работников говорит, что с реформой РАН опоздали.

— Но существует стереотип о чиновниках, которые начали эту реформу во вред ученым, что вопросы о судьбе науки должны решать только сами ученые…

— Может быть, мы где-то застряли в стереотипах, может быть, нам нравится жить в стереотипах? Мне кажется, у нас идет диалог между учеными, властью и ФАНО, но есть еще вокруг общество, которое пытается это как-то интерпретировать. И я вижу, что интерпретация общества не соответствует тому сутевому процессу, который идет внутри. Я вижу, что это абсолютный миф, передернутые оценки. Гаишник останавливает за нарушение члена президиума РАН и отпускает его со словами: «Вас и так уже все замучили, я вас отпускаю». Кто замучил ученых?

Не все действуют в рамках этой мифологической парадигмы: чиновники плохие, ученые хорошие, кто-то пострадал, кого-то оскорбили. Мне кажется, сегодня тема реформы уже ушла в другую парадигму, и мы, и ученые, и ФАНО исходят не из нее. Ученые мало общаются со средой. На западе они постоянно выступают с лекциями, встречаются с людьми, ходят в школы, а у нас это редкость. Поэтому сейчас часть нашего общества считает их бездельниками, а другая часть говорит:

«Как их замучили, они так много делают, а им Минобр работать не дает».

— Должна ли наука в России сосредоточиться на нескольких наиболее успешных у нас направлениях, а остальные оставить более богатым странам? Или нам нужно держать весь фронт научных исследований?

— Должно развиваться все поле научных исследований. Но при этом государству необходимо обязательно получить результат в каких-то определенных направлениях. Нам обязательно нужно увеличить продолжительность жизни и снизить смертность. Нам обязательно нужно обеспечить национальную безопасность. И государство об этом говорит.

— Но почему тогда в России основная масса научных публикаций — в физике, а доля медицинских публикаций не больше нескольких процентов, в то время как в других странах соотношение обратное? Нужно все это перевернуть?

— Нет, потому что и физика — это тоже способ обеспечить качество жизни.

Потому что физика обеспечивает основу — методы регистрации явлений. Экология, биотехнология, нанотехнологии, медицина — это все не существует без физики.

Кроме того, все исследования, все прогнозы, беседы с зарубежными коллегами, зарубежными чиновниками от науки, показывают, что Россия держит конкурентоспособность в области физики, в области химии, математики. Мы не должны это терять.

— Почему в России не создано ни одного «мегасайенс»-проекта биологического или медицинского профиля, есть только физика?

— «Мегасайенс»-проекты работают по принципу центров коллективного пользования. Их основа — это большая научная установка, которая не по силам для бюджета отдельной страны.

В биологии все-таки нет необходимости в установках стоимостью в десятки миллиардов долларов. Но я думаю, что проект изучения когнитивных функций мозга, который заявлен у нас в перечне приоритетных направлений для центров коллективного пользования, мог бы стать таким проектом. Исследование мозга требует очень дорогостоящего томографического оборудования. И таких аппаратов нужно несколько, одна страна не может это потянуть.

— Перечень приоритетных направлений науки для будущей сети ЦКП должен был быть сформирован к 15 января. Как с этим обстоит дело, они сформированы?

— Мы передали в правительство доклад с этим перечнем, сейчас мы анализируем саму сеть ЦКП с точки зрения их соответствия этим приоритетным научным задачам. Правительство должно принять его к 1 марта, а в октябре они должны быть приняты на совете по науке при президенте России.

В перечень включен, например, проект виртуализации сетевых сервисов для решения сложных прикладных проблем, проект по исследованию когнитивных функций мозга и механизмов нейродегенеративных заболеваний, клеточная регенеративная медицина — это трансплантация органов и тканей, созданных на основе технологий 3D-культивирования.

Вошел проект по персонализированной медицине, проект создания Национальной коллекции экспериментальных моделей патологий человека (это в Новосибирске), создание систем и устройств на базе нано- и микросистемных технологий, создание гибридных и биоподобных материалов и систем.

Есть экологический проект — проект интегрального центра экологической безопасности регионов и городов России, а также проект противоастероидной защиты — создание астрономического сегмента национальной системы противодействия космическим угрозам.

— Существует мнение, что России не нужны собственные российские научные журналы, ученые должны публиковаться в западных изданиях. Как вы считаете, следует ли поддерживать российские журналы?

— Наша позиция центристская. С одной стороны, мы в индикаторы ввели количество цитирований в Web of Science — это поручение президента. С другой стороны, есть поручение подготовить перечень российских журналов, которые следует поддержать.

Мы сейчас работаем над перечнем ВАК — туда входят журналы, где должны публиковаться диссертанты. Вводится требование, которое заставит журналы повышать свой уровень. Это требование по числу цитирований статей — по импакт-фактору.

Определенный уровень импакт-фактора будет назначать ВАК раз в год, и журналы, которые будут ниже этого уровня, не войдут в «ваковский список». Это заставит журналы поднимать цитируемость.

Второй механизм, который обсуждается сегодня, но решение по нему пока не принято, — финансовый.

Предполагается заложить деньги в ФЦП «Исследования и разработки» для того, чтобы выбрать лучшие российские журналы и помочь им попасть в базу Web of Science. Идут переговоры с Thomson Reuters и Elsevier по этому поводу.

— Общество научных работников призвало отменить срок давности по апелляциям о лишении научных степеней. Они говорят, что по сути это амнистия, то есть «липовые» диссертации, защищенные больше чем три года назад, стали «чистыми». Их авторы будут получать надбавки, преимущества. Как вам кажется, насколько обоснованно требование ОНР?

— Мы пытались сделать другую «глубину» — 10 лет, но Минюст ограничил тремя годами. Поэтому мы решили, что здесь должен работать репутационный механизм.

То есть, если поступает апелляция, мы ее направляем в диссертационный совет, где защищался человек, и совет возвращает свое решение о присуждении степени в ВАК и экспертный совет. Экспертный совет проверяет, насколько претензии соответствуют действительности, и имеет право написать «такие и такие нарушения в диссертационной работе найдены». При этом решение (о лишении степени) мы принять не можем — глубина погружения другая — но мы можем решение экспертного совета, что диссертация не соответствует требованиям, повесить на сайт ВАК.

— К вопросу о ВАКе: депутат Бурматов обещал разоблачить нарушения Минобрнауки в проекте создания «электронного ВАКа». Он утверждает, что в 2011 году был проведен конкурс на создание этой системы, контракт на 84 миллиона рублей выиграла фирма «АйТи», но ничего создано не было. Вы не могли рассказать об этом?

— Речь идет о создании ЕГИСМ — «Единой государственной информационной системы мониторинга процессов аттестации научных и научно-педагогических кадров». Фирма «АйТи» разработала ее в срок — в 2012 году, но тогда началась оптимизация системы аттестации. Постоянно выходили документы, которые требовали внесения изменений в систему.

Кроме того, оказалось, что эта система медлительная, подвисает, и «АйТи», не запрашивая дополнительных денег, ее усовершенствовала, и возникла новая система ЕИС ГА (Единая информационная система государственной аттестации научных и научно-педагогических работников).

В настоящее время технический пуск системы проведен, к ней подключаются первые «пилотные» организации, всего их 35. Межведомственная комиссия должна будет решить вопрос о ее официальном запуске. Ввод в эксплуатацию — это процесс, это не один день.

— Академия заявляла, что новый закон об образовании настолько сильно изменил статус аспирантуры, что академические НИИ, возможно, уже не смогут принимать аспирантов: у них нет требуемых столовых, спортзалов…

— Мы контрольные цифры приема дали, и на этот год мы оставили лицензирование и аккредитацию, которые имелись, мы не требуем новых. Никакие аспирантуры не закрыты. Слово «мораторий» сюда не подойдет, но мы просто продлили действие лицензий и аккредитации.

Сейчас, в год реформы РАН, мы не закрываем ни одну дверь. Но они должны в течение этого года получить у Рособрнадзора лицензию и аккредитацию. Конечно, если в НИИ двое аспирантов, то столовая не обязательна, достаточно заключить договор о том, что будет пункт питания.

Самой больной вопрос — общежития. Общежития в системе РАН тоже есть, есть гостиницы, и поэтому этот вопрос нужно задать академии.

Например, не было общежитий в РАМН, в медицине, но поскольку сейчас это одна академия, это стало преимуществом, появились преимущества слияния академий — потому что в «большой» академии общежития есть, можно предоставить.

Год на это есть, Минобрнауки предоставляет возможность в этом году получить места в аспирантуре.

— Что произойдет с проектом «1000 лабораторий», который был в рамках ФЦП «Научные и научно-педагогические кадры инновационной России»? Ведь финансирование фундаментальных исследований передается из ФЦП в Российский научный фонд?

— Финансирование фундаментальной науки во всем мире имеет грантовую основу. Но у нас была ФЦП, где наука финансировалась по принципу госконтрактов, которые выигрывали те, кто предложит наименьшую стоимость выполнения работы.

Поэтому произошло разделение потоков финансирования научных исследований: у нас возник Российский научный фонд, мы в 2013 году субсидию в один миллиард рублей уже передали туда и передаем еще 15 миллиардов из программы «Кадры» на 2014 год.

Что касается судьбы «1000 лабораторий», мы передали все разработки по этой программе — само техническое задание, документы по заполнению заявок, тематики, направления — в РНФ.

Переговоры с руководством фонда дают мне основания надеяться, что «1000 лабораторий» не только будет запущена, но и по духу останется той же. Научная общественность ждет от этой программы очень многого, поэтому я надеюсь, что и дух программы этой останется.