Автор: xlebanёt. "Наиболее важным представляется тот факт, что компьютеризация не уменьшила ни продолжительность рабочей недели, что, начиная с 1950-х, обещали нам все техноутопии, ни бремя физического труда. Сейчас мы работаем больше, чем когда-либо, — Сильвия Федеричи, «Reenchanting the World: Technology, the Body, and the Construction of the Commons» («Заколдовывая мир заново: технологии, тело и конструирование общин»)

Предисловие

В период ознакомления с материалом, тональность рассуждения напомнила редакции о канале Wicker Mag. Мы дополнили публикацию двумя видеоэссе с канала: одно о луддизме, второе — о гиг-экономике. Они помогут усвоить некоторые аспекты современного левого подхода к подводным камням автоматизации.

Введение

Центральное место в анализе автоматизации, проведенном Боггсом, занимает его настояние на том, что этот процесс создаст избыток «аутсайдеров»: людей, чей труд станет излишним и устаревшим, и которые не смогут нигде найти применение своей рабочей силе. Он утверждает, что в первую очередь и сильнее всего от этой безработицы пострадают чернокожие промышленные рабочие, но уверяет своих читателей, что со временем всех рабочих ожидает эта же судьба:

Автоматизация заменяет людей. В этом, конечно, нет ничего нового. Новизна ситуации в том, что теперь, в отличие от большинства схожих событий в прошлом, смещенным людям некуда податься. Фермеры, смещенные в ходе механизации ферм в 1920-х годах, могли отправиться в города и работать на сборочных конвейерах. Что же касалось рабочих животных, таких как мул, их можно было просто перестать выращивать. Но автоматизация вытесняет людей, а вы не можете остановить рождение людей, пусть даже система и превратила их в расходный материал.

Представление Боггса о мире грядущем взаправду горестно: даже когда работы становится все меньше, капиталистическая мир-система неизбежно по-прежнему будет обусловливать право на жизнь производством прибавочной стоимости. Это предостережение о способности автоматизации вызвать кризис безработицы и постоянный избыточный рост населения до сих пор звучит в современном дискурсе, который всегда предполагает, что мир труда находится на грани гибели. Хотя предсказанная Боггсом полная безработица так и не настала, им явно были предугаданы процессы деиндустриализации и классового разложения, которые безусловно, происходили не только в Соединенных Штатах, но и по всему миру, даже в странах, промышленный бум которых пришелся гораздо позже, в XX веке.

В какой степени мы можем винить в этом сдвиге автоматизацию? Был ли грядущий натиск автоматизации просто отложен, или мы переживаем длительный период исчезающего труда? Каково будущее работы? И, что самое главное, как мы можем коллективно обеспечить возможности самоорганизации, когда почва уходит из-под наших ног?

Столь необходимый критический взгляд на будущее сферы труда дают еще три недавно вышедшие работы в сфере экономического анализа. Каждая из них утверждает, что надвигающееся будущее безработицы маловероятно, и что обещания автоматизации (всегда звучащие как плохо завуалированная угроза работникам) использовались, чтобы скрыть крупные структурные разломы распадающегося капиталистического режима. В совокупности они показывают, что мировая экономическая система пребывает в условиях долгосрочного кризиса, а глобальный рабочий класс застрял на низкооплачиваемых работе в сфере услуг и живет в условиях жесткого аскетизма, лишившего их последних крох охраны труда и социальных гарантий. Аколиты автоматизации часто считают, что близок конец всякого тяжкого труда, что уже не за горами техно-утопическое изобилие, что нас ожидает земля молочных рек и кисельных берегов, если только мы сможем еще на немного сохранить свою веру в технологии. Вопреки этому утверждению, авторы демонстрируют, что выполняемая нами работа и правда меняется, но вовсе не так, как предсказывали апологеты полумер, эти ярмарочные зазывалы автоматизации.

Автоматизация и будущее работы

В книге Automation and the Future of Work («Автоматизация и будущее работы») 2020 года Аарон Бенанав утверждает, что новый рост беспокойства, связанного с автоматизацией, коренится в нынешней неспокойной экономической реальности: «Сейчас просто слишком мало рабочих мест для слишком большого числа людей». Однако причина этого трудового кризиса не просто в том, что автоматизация повысила производительность труда и снизила спрос на рабочую силу; Бенанав утверждает, что нынешний недостаточный спрос на рабочую силу связан с «перенасыщенностью мировых рынков, снижением потока инвестиций в основной капитал и соответствующим этому процессу замедлением экономического роста». В ряде сегментов промышленной экономики некоторые процессы были автоматизированы, но это плохо объясняет стагнацию роста промышленного производства на протяжении более полувека. По мере роста глобальных производственных мощностей росла и конкуренция на мировом рынке, что приводило к падению прибыли и, в конечном счете, к ограничению производства самими производителями.

Этот повсеместный избыток промышленных мощностей объясняет, почему вместо того, чтобы деиндустриализация происходила в одной стране из-за офшоризации производства в другой, этот процесс был повсеместным, постепенно двигаясь от капиталистического ядра на глобальном Севере к периферии на Глобальном Юге. В результате компании больше не желают вкладываться в долгосрочные основные фонды, предпочитая вместо этого выкуп акций. Не имея альтернативы двигателю роста производства, капитал гоняется за собственным хвостом, выбирая краткосрочные непредвиденные доходы от финансиализации. Это массовое сокращение инвестиций объясняет, почему так много аналитиков доверяют автоматизации. Если массовый рост производства после 1945 года был всего лишь краткой вспышкой на долгосрочной диаграмме глобальной траектории капитализма, сверхбогатые больше не могут запустить двигатель. Вместо этого они заявляют, что мы должны переосмыслить и реорганизовать капитал, чтобы сохранить его, и что эти изменения нас произвести заставила или заставит автоматизация. Но их новая система опирается на недостижимые темпы роста, что делает гораздо более серьезной проблему избыточных мощностей.

«Автоматизация и будущее труда» предполагает, что то, что мы видим, — это не боггсовская эсхатология экономики, движущейся к полной безработице, а скорее непрерывно растущая неполная занятость. Из-за избыточных мощностей в промышленности, сокращения пособий по безработице и низкой плотности профсоюзов рабочие во всем мире были вынуждены выполнять неквалифицированную, низкооплачиваемую работу практически без какой-либо существенной защиты труда:

Унаследованная нами, наконец, в мировом масштабе, постиндустриальная экономика, однако, несколько отличается от той, появление коей впервые предсказал американский социолог Дэниел Белл в 1973 году: вместо экономики исследователей, инструкторов по теннису и мишленовских поваров, мы имеем преимущественно экономику уличных парикмахеров, домашней прислуги, продавцов у тележек с фруктами и укладчиков на полках Walmart.

В деиндустриализованной экономике рабочие были поглощены застойными отраслями сферы услуг — областью, в которой рост производства происходит преимущественно за счет увеличения числа занятых. Столкнувшись с постоянно низким спросом на рабочую силу, миллионы в конечном итоге вынуждены соглашаться на низкую заработную плату, опасаясь, что кто-то столь же отчаянно займет их место. Застряв на этих бесперспективных работах (многие в так называемой гиг-экономике), бесчисленное количество людей, просто чтобы выжить, попадают в долговую яму без возможности выбраться. С такими неорганизованными и незащищенными работниками, работодатели могут просто платить им минимум, с полной уверенностью, что замена отчужденным работникам всегда найдется.

Умные машины и работа в сфере обслуживания: автоматизация в эпоху стагнации

Но что если автоматизация придет на рабочие места в сфере услуг? Не вызовет ли это предсказанный Боггсом катаклизм массовой постоянной безработицы? В книге Джейсона Э. Смита Smart Machines and Service Work: Automation in an Age of Stagnation («Умные машины и работа в сфере обслуживания: автоматизация в эпоху стагнации») утверждается, что компании не только лишены каких-либо стимулов для инвестиций в эту технологию (зачем вкладываться в технологический капитал, если можно платить работникам несоразмерно меньшие деньги за ту же работу), но также и то, что многие работы в сфере услуг, такие как работа сиделки, просто не могут быть автоматизированы, поскольку основаны на действиях, которые никакая машина выполнять не может. В отличие от дотошного изложения количественных данных в стиле Бенанава, Smart Machines and Service Work — политико-экономическая критика, ловко разбирающая основные предположения, на которых держится автоматизация (и капиталистическая экономика в целом).

«Понятие сферы услуг, как и категория «услуги» в целом, столько же скрывает, сколько и проясняет, — пишет Смит. – Чем больше на эту концепцию оказывается критического давления, тем менее полезным инструментом анализа она становится».

Если четыре из пяти рабочих мест в Соединенных Штатах относятся к сфере услуг, что именно связывает воедино работу дейтрейдера, охранника, менеджера среднего звена, линейного повара и учителя?

Смит, придерживаясь марксистской критической традиции, предлагает вместо этого понимать нынешнюю экономическую стагнацию как результат распространения труда, не производящего стоимости. В качестве главных примеров непроизводительного труда он указывает на распространение управленческого надзора и циркулярного труда. Пока работник фаст-фуда выполняет работу, которая выглядит и ощущается как фордистское производство, менеджер, как и полицейский, в основном служит для обеспечения дисциплины и наблюдения. Точно так же эти обширные транзитные цепи, по которым товар по щелчку мыши доставляется от места производства до транспортировочного контейнера, в порт, в складской распределительный центр и, в конечном итоге, до вашего порога, на самом деле не создают стоимость, они ее просто реализуют. Большая часть прироста производительности проявляется скорее не в чуде автоматизации, а в том, что работодатели выжимают соки из рабочей силы, которую считают расходником.

Ключ к аргументу Смита — его строгий скептицизм по отношению ко многим технологиям как таковым. В своем анализе он правильно заключает, что большинство так называемых технологических достижений нашей эпохи — обычная переработка предшествующей техники, просто меньше, быстрее работающая и помещенная в более гладкий корпус. Вся эта техника так и не выполнила даже свои скромные обещания сделать жизнь и работу более сносными. Он пишет, что «век компьютеров оказался никчемным», неспособным переменить вялую мировую экономику, а также отмечает, что большинство широко разрекламированных инноваций представляют собой немногим больше, чем «цунами инфантилизирующих гаджетов, играющих, ко всему прочему, роль ошейников со слежкой для взрослых и детей». Большинство инноваций на рабочих местах, разработанных этими компаниями, сводятся к сдаче в аренду цифровых платформ, взиманию платы за их использование, сбору данных о потребителях и расторжению трудовых договоров путем реклассификации своих работников в качестве фрилансеров. Ничего из этого и на йоту не приближает нас к жизни с изобилием досуга, которую обещают многие теоретики автоматизации. Вместо этого, пока компании продолжают извлекать выгоду из более технически эффективных производственных процессов, сфера услуг будет все так же иметь огромный резерв рабочей силы. Он будет гарантировать вечную дешевизну этих работников в сравнении с любыми постоянными инвестициями в автоматизацию даже в сегментах производства, работу на которых могли бы полностью выполнять машины. При таком капиталистическом режиме полной автоматизации работы просто никогда не случится.

Если угроза автоматизации остается гораздо меньшей, чем экзистенциальные проблемы трещащей по швам, неспособной расти и начинающей проявлять неизбежные признаки гниения капиталистической мир-системы, тогда мы, безусловно, должны начать искать другие пути. Бенанав утверждает, что ни неокейнсианство, ни программы UBI (безусловного базового дохода) не являются адекватными решениями. Без общественного движения, способного приступить к поиску типа производства, которое могло бы реально передать средства нашего труда в наши же руки, единичные реформы неизбежно остаются уязвимыми перед капиталистическим ударом. Беря во внимание, что большинство рабочих «получают низкую зарплату, вынуждены покидать города, лишены общественных услуг, не состоят в профсоюзах и не занимаются деятельностью в стратегических сферах экономики», Смит сомневается, что какие-либо остаточные формы организации XX века смогут адекватно справиться с фрагментированными и изолированными условиями отчуждения, в которых многие сейчас работают. Повторяя старый ленинский вопрос, что делать?

Breaking Things at Work

В то время как Бенанав и Смит дают ключевое представление о причинах глобального застоя и его влиянии на выполняемую нами работу, Гэвин Мюллер в своей книге Breaking Things at Work («Разрушая вещи на работе») рассматривает ситуацию с совершенно иной точки зрения, сосредотачивая внимание на рабочих, которые с самого начала боролись против механизации и автоматизации. Он рассказывает культурную историю уничтожения машин как революционной практики, направленной против натиска капитала, пытающегося взять под свой контроль рабочие места. Работа Мюллера — контристория автоматизации. Она поможет тем, кто на каждом шагу давал отпор и хотел в отношении работы сохранить как можно большую коллективную автономию. Мюллер утверждает, что технологии «лишают людей чувства контроля над своей жизнью, чувства, что они могут устанавливать в своем мире правила». Он фокусируется на луддитах, группе «недовольных ткачей, резчиков и других текстильных работников», которые в 1810-х годах предприняли в Великобритании ряд тайных бунтов против машин, протестуя против внедрения новых технологий, которые превратили бы их профессии в сдельщину без квалификации. Он быстро рассеивает ложное, но распространенное представление о луддизме как о синониме непонятного обскурантского примитивизма, а вместо этого переосмысляет наследие луддитов как коллективные действия обычных рабочих, направленные против нежелательных изменений в условиях труда. Следуя формулировке Мюллера, «быть хорошим марксистом — значит быть луддитом». Луддиты служат источником вдохновения для нашего настоящего. Они знаменуют собой традицию, из которой следует извлечь уроки. Они могут напомнить: несмотря на всех этих менеджеров и охранников, размещенных на наших рабочих местах для обеспечения пущей бесперебойности работы, сами рабочие всегда всегда могут сопротивляться попыткам подгонять и деквалифицировать труд.

Мюллер заявляет, что автоматизация не столько заменяет людей машинами, сколько полностью переделывает работу, «изолируя и перестраивая задачи, изменяя должностные инструкции и дробля профессии среднего звена». В течение истории рабочие не раз этому сопротивлялись, и их сопротивление включает луддитские методы, такие как дикие забастовки, замедление работы, саботаж, воровство и прямой отказ работать. Музыканты Союза в Сент-Луисе «заложили бомбы замедленного действия, которые повредили звуковое кинооборудование Vitaphone, на которое их заменил»; Американские солдаты во Вьетнаме отказывались выполнять приказы, уничтожали технику и убивали своих командиров; Совсем недавно докеры ILWU (Международный союз береговых и складских предприятий) в Сиэтле «повреждали грузовые вагоны, сбрасывали зерно и били окна бейсбольными битами во время разногласий по поводу их контракта», а работники склада Amazon продолжают находить способы бросить вызов режиму слежки, регламентирующему каждое их движение на рабочем месте. Breaking Things at Work объединяет это наследие в кумулятивную стратегию того, как мы бы могли объединиться для борьбы с каждодневными унижениями и невзгодами современной работы, выступая за децелерацию, «политику замедления изменений, подрыва технического прогресса и ограничения ненасытного капитала, а также политику попутного развития организованности и культивации воинственности».

Таким образом, децелерационистская тенденция луддизма в первую очередь касается восстановления контроля над условиями нашей работы и всех наших социальных отношений. Это сигнализирует о возможности применить коллективное усилие для улучшения наших жизней, которые все больше повинуются условиями богачей. Мюллер предполагает, что это может быть связано с политикой антироста, с представлением о мире, не построенном на массовой добыче ресурсов, необходимых для постоянного увеличения прибыли, «поскольку передовые технологии Силиконовой долины построены на редкоземельных металлах, добываемых примитивным детским трудом». Наряду с децелерацией и антиростом сюда можно включить декарбонизацию, поскольку нынешняя организация труда напрямую ответственна за ускоряющееся разрушение планеты. Политическая практика луддизма предлагает способ связать воедино актуальную борьбу и собрания на рабочем месте и за его пределами, направленные на восстановление автономии: это позволяет начать действительно строить новый мир, разбирая нынешний.

В конечном счете, такое множество рассуждений об автоматизации раскрывает то, чего нам в настоящее время не хватает. У нас нет заслуженных часов досуга. На рабочих местах к нам уже относятся как к роботам, которыми нас угрожают заменить. Мы пережили пандемию, все больше полагаясь на смартфоны и компьютеры, и в то же время нам напомнили, насколько эти самые технологии потворствовали изоляции многих из нас. У самих капиталистов нет решения, нет даже привлекательной фантазии на продажу. Даже смехотворные мечты Безоса и Маска об использовании космоса в качестве лазейки из мира после климатического коллапса явно основаны на полном сохранении разделения труда за пределами Земли. Как сказал нам Боггс в 1963 году, мы отчаянно хотим жить со смыслом, который отделяет нашу работу от нашей ценности. Нам нужна жизнь, не привязанная к цене. Нам нужна рабочая сила, которая больше не будет покорно следовать секундомеру Фредерика Тейлора. Нам нужна планета, которая останется обитаемой и биоразнообразной. Машины не придут, чтобы сделать наш мир лучше. Роботы не построят бесклассовое общество. Эта историческая задача, как всегда, остается исключительно на нашей совести.