В 2015 году количество авиапассажиров во всем мире составило, по данным IATA, 3,5 миллиарда человек. С известной долей условности можно сказать, что половина населения планеты хотя бы раз в год в буквальном смысле слова отрывается от Земли. Как на этом фоне выглядят ученые?

В Библиотеке ИМЭМО вышло интересное исследование «Межсекторальная мобильность научных кадров» под редакцией д.э.н. Ирины Дежиной. Авторы книги не рассматривали случаи, когда ученые являются туристами. Их интересовали модели поведения научных работников при переходе из университетов или НИИ в бизнес, а равно приход в научные и учебные учреждения специалистов из компаний и то, как это влияет на качество науки и на доходность бизнеса.

Это малоисследованная область в России. Почти всякий раз, когда речь заходит о мобильности ученых, подразумевается их отъезд за рубеж, утечка мозгов. Между тем на фоне волнений по поводу потери научных кадров в тени остается положение дел с внутренней мобильностью ученых. Последняя имеет непосредственное отношение к качеству исследований и практическим результатам разработок. Авторы книги доказывают, что внутренняя мобильность ученых является составной частью инновационного процесса: «Нанятые на работу в компании университетские ученые вносят больший вклад в инновационное развитие, чем специалисты, приглашенные из других компаний, а те, кто никуда не уходил из компании (были не мобильными) внесли за изучаемый период наименьший вклад в абсолютном и относительном измерении».

В разных странах из университетских стартапов, созданных преподавателями-исследователями, выросла не одна корпорация, включая такие гиганты, как Cisco и Sun Microsystems. .

• Успешность самих ученых также не в последнюю очередь зависит от их мобильности: «У мобильных ученых, работающих с компаниями или переходящих в компании, выше публикационная активность», – пишет Ирина Дежина в предисловии к книге. При этом она ссылается на опыт зарубежных ученых. Так, в Швеции было проведено исследование на примере оценки биографий 326 руководителей проектов, которые в 2000–2005 гг получали гранты Шведского научного фонда. В среднем за этот период ученые дважды меняли место работы. Оказалось, что у наиболее мобильных ученых был наибольший индекс цитирования.

Похожие данные отмечены в США, Британии и Франции, других развитых странах за единственным заметным исключением – Японии, где действовавшая до недавнего времени система пожизненного найма все еще дает о себе знать.

В числе наиболее мобильных оказались ученые из Дании, Германии, Нидерландов и Израиля. Россия находится в группе наименее мобильных стран. Показатели мобильности российских ученых – «ниже минимальных показателей». Контраст особенно бросается в глаза при сравнении межсекторальной мобильности отечественных ученых с их коллегами из других стран с развивающейся экономикой. «Россия – самая немобильная страна из государств БРИК», – пишут авторы книги.

В интервью Sk.ru Ирина Дежина, возглавляющая группу по научной и промышленной политике Сколтеха, поделилась некоторыми другими выводами.

Исследование достаточно убедительно показывает, насколько благотворно межсекторальная мобильность воздействует на такие общепризнанные сегодня показатели индивидуальной успешности ученых, как количество публикаций, индекс Хирша и т.п., а также на инновационную деятельность бизнеса, что измеряется, в частности, количеством патентов. А можно ли оценить, как мобильность ученых влияет на состояние науки?

Я бы хотела ответить немного шире. Первое, насчет формальных показателей, которыми измеряют, хорошо это или плохо. На самом деле, есть разные исследования. Большинство говорит о том, что все эти показатели растут, и это очень хорошо и для ученых, и для компаний. Но есть исследования, показывающие, что если ученый переходит в компанию, то у него будет меньше публикаций, потому что там много закрытых тематик, которые компания хочет, скорее, превращать в патенты, чем в публикации. То есть для личной карьеры ученого, если он потом опять захочет идти в Академию, это может стать проблемой.

Кому на Руси с мобильностью жить хорошо?

И второе  – то, что касается глобального вопроса о влиянии мобильности на науку. Для науки это, на мой взгляд, хорошо тем, что через такой трансфер знаний она, собственно, и становится востребованной. То, что делают ученые, быстрее переходит в компании, а значит, в какие-то продукты, и общество видит: ученые работали не зря, наука нужна, науку надо поддерживать. Благодаря науке появляются новые лекарства, другие замечательные вещи – в противоположность восприятию науки как вещи в себе, где ученые гонятся за публикациями, – и кому нужно, кроме них самих, то, что они называют «высокой наукой»? Конечно, высокая наука когда-то превратится в невысокую…

Поскольку Ваше исследование выполнено с научной добросовестностью, в нем делаются существенные оговорки, входящие в противоречие с основной идеей. Одна из таких оговорок касается ученых-«звезд», которые, как правило, сами никуда не переходят – напротив, это вокруг них кристаллизуется некая инновационная экосистема.

• Да, по крайней мере, это так по американскому опыту. Есть какие-то университеты, не входящие в топ основных рейтингов, но известные, как, допустим, некий главный центр по изучению насекомых, потому что там работает лучший в Америке специалист, возглавляющий этот центр. И все, кто хочет изучать бабочек, едут именно в этот центр, а не в MIT или Стэнфорд. Разумеется, «звезды» работают и в других университетах, и они создают то, что у нас называют словом «школа».

Кстати, о «школах». В Вашей работе утверждается, что научная школа, при всех позитивных сторонах ее существования, имеет и такой эффект: она закрепляет вокруг себя ученых, очень неохотно с ними расставаясь, с одной стороны, а с другой – отторгая новых людей.

• У меня когда-то даже была маленькая книжечка на эту тему. Феномен научных школ в России в какой-то момент становится злом, а не благом. Но надо сказать, что эту точку зрения мало кто разделяет, я тут нахожусь если не в одиночестве, то в очень малом числе [сторонников]. У нас в стране есть какие-то понятия, которые вынесены на флаг, в том числе, научные школы, великие учителя и т.п.

В постсоветское время научным школам придали особый статус, стали проводить конкурс научных школ и давать на этом основании деньги. Это привело к закреплениюопределенной тематики за какими-то авторитетными учеными или учеными-администраторами с их группами. Но самое главное, что эти группы не отходят от каких-то принципиальных вещей в данной тематике. То есть научная школа может стать тормозом на пути появления новых идей, направлений или других трактовок тех явлений, которыми занимается эта научная школа.

И это только один из «тормозов», как следует из Вашей работы. Главным же тормозом мобильности ученых названа ментальность.

• Ментальность – это очень серьезная проблема в России. Ментальность тормозит даже те хорошие меры, которые придумывает правительство. В научном сообществе часто говорится: «Правительство все сделало плохо, все сделало не так». В действительности бывают очень неплохие механизмы, которые создаются, в том числе, для кооперации науки и промышленности. Но оказывается, что не все ученые способны решать задачи индустрии.

В книге приводятся и другие проблемы, связанные с ментальностью, – их изучала Высшая школа экономики. Речь, в частности, идет о «инбридинге», когда на работу в вуз принимают в основном выпускников этого же вуза; в Академии важно быть пожизненно; приверженность к определенной организации – это очень важно, это важнее, чем, скажем, развитие какого-то научного направления, заставляющего перейти куда-то еще.

Ученый как предприниматель в экономике знаний

Неслучайно в этом отношении проводится параллель с Японией, где только недавно начала отмирать система пожизненного найма…

• Именно так. В советское время в академические институты не так просто было поступить на работу, и когда люди попадали туда, – зачем им было куда-то уходить? Ученые действительно пожизненно работали в Академии. Там была своя атмосфера, там был доступ к оборудованию, лучшая литература. Когда я начинала заниматься наукой в Советском Союзе, Академия – это был идеал организации, куда хотелось попасть. Но это, с другой стороны, выработало такую корпоративную культуру пожизненного найма в Академии. Ну, а уж если ты получаешь академическое звание…

Один из мотивов, побуждающих ученого к мобильности, – личная материальная заинтересованность: не только в России, но и во всем мире зарплата ученого, профессора – ниже, чем в сопоставимых областях бизнеса. В книге вводится определение ученого как индивидуального «предпринимателя в экономике знаний». Но в российских реалиях это предпринимательство, как правило, сводится к совместительству в другом вузе или НИИ.

• У нас в научной сфере еще можно куда-то перейти, а вот хайтек-компаний, где есть научные подразделения, где занимаются разработками, в России мало. Конечно, ты можешь малый бизнес создать. И такие примеры есть, когда человек и компанией руководит, и в вузе преподает. В тех же случаях, когда люди уходят из науки в компании, они, как правило, становятся менеджерами, а не занимают исследовательские позиции.

Одна из неожиданных вещей, содержащихся в Вашем исследовании, – это вывод о том, что в России количество переходов в бизнес из НИИ выше, чем из университетов.

• Это идет из советских времен, в этом смысле мало что изменилось. НИИ всегда были ближе к производству. У Академии были базовые кафедры, они когда-то много делали для предприятий. Были отраслевые институты, от них тоже есть какой-то переток. А вузы дают мало переходов в индустрию. Ведь в вузах идеи предпринимательства, инноваций, офисы трансфера технологий – это все появилось в 2000-х годах. Энергичные, предприимчивые люди в вузах создают собственныебизнесы; они работают в малых инновационных компаниях, одновременно оставаясь преподавателями.

В книге упоминается такое известное в России явление, как «принуждение к инновациям». Не секрет, что реальная потребность крупных компаний в инновациях невелика, и это, вероятно, является еще одной причиной низкой межсекторальной мобильности в отечественной науке. То есть, с одной стороны, – компании, не особенно заинтересованы в притоке ученых, а другая часть этого уравнения – ученые, не особенно стремящиеся стать частью «экономики знаний».

• Не забудем еще соцгарантии: в науке в России фактически существует пожизненный найм, чего нет в компаниях. Есть фактор риска…

Как перевести «м.н.с.» на иностранный язык

Ученые – как актеры в советском театре, поступавшие на службу пожизненно, в то время как на Бродвее труппу собирают под конкретную постановку?

• Кстати, похоже. В Европе распространена практика, когда собирают научные коллективы под проект. Мы когда-то хотели продвинуть эту идею – как один из возможных, хотя и не единственный вариант организации научной работы, – в наше научное сообщество – ничего не вышло.

В книге сказано, что в какой-то перспективе российские научные разработки должны носить проектный характер.

• Ну, да. Потому что, если проводить аналогии с западными реалиями, категория «младший научный сотрудник» – это нонсенс. Человек не может быть «мэнээсом» пожизненно, это не может быть постоянной ставкой. А у нас это все сохраняется, и, думаю, надолго еще сохранится.

В Вашей книге – как у Мильтона: описание ада вышло гораздо убедительней, чем попытки обретения рая. Изложенные в конце рекомендации носят весьма осторожный характер.

• Мне кажется, что в данных условиях глупо придумывать что-то, чтобы люди уходили со своего места на полную занятость, даже на время, потому что все неустойчиво. Скажем, во Франции есть система, при которой ты можешь уйти из научной лаборатории в компанию или НИИ, но за тобой сохраняются на сколько-то лет место, социальные гарантии, способ начисления пенсии, и ты можешь спокойно вернуться. У нас такое вряд ли возможно. Поэтому я бы предлагала не меры «жесткой мобильности», а всевозможные формы совместительства, кооперации, совместные проекты университетов с компаниями – то, что у нас подгоняется под понятие межсекторальной мобильности. Элементами этого процесса может быть, например, менторство специалистов из компаний в вузах.

Вы приводите в своей работе фрагмент устава Калифорнийского университета, в котором записано: «Университет поддерживает и поощряет консультирование, поскольку оно важно для выполнения общественной миссии Университета, а также полезно для самих преподавателей…» В России такое возможно?

• Консультирование профессоров в компаниях у нас вопрос спорный. Это больше про американские университеты. В Стэнфорде я в свое время знакомилась с работой офиса по коммерциализации. И мне рассказывали, что если раньше компании интересовались патентами в каких-то областях, то теперь компании отслеживают работу конкретных профессоров. Конечно, такой профессор вполне может консультировать компанию, которая сама с интересом следит за его деятельностью. Сколько у нас профессоров, за деятельностью которых с интересом следят какие-либо наши компании, я не знаю. Но в одном из интервью, которые я брала для этого исследования,  – это было представительство зарубежной компании – мне сказали, что когда они находят здесь нужных им людей, их просто покупают, предлагая многократно большую зарплату. Поэтому для них вопрос мобильности вообще не стоит, даже если предложение связано с переездом в другой регион России: они оплачивают перемещение, подъемные для семьи, обустройство быта.

Какие практические выводы следуют из Вашей работы?

• Мне кажется важным понимать, что мобильность хороша для определенных периодов времени и, может быть, для определенных должностей. Мы говорили про случай ученых-«звезд», которые не столь мобильны. Или какой-то человек занимает достаточно высокую позицию в бизнесе: для него переход с места на место – это, наверное, не слишком хорошо. Ибо обратная сторона мобильности – это перенос информации, а бизнес к этому вопросу очень чувствителен.